Труд Аллы Зускиной Перельман выходит за рамки простых воспоминаний об отце. Автор прослеживает жизненный путь Вениамина Зускина. Несмотря на то, что Зускин получил еврейское воспитание, и играл в еврейском же театре, он объективно служил мостиком между двумя культурами - европейской и еврейской. Читатели то оказываются вместе с ним в местечке, то ощущают мертвящее дыхание сталинского следствия, то погружаются в атмосферу ГОСЕТа, видят его актеров и зрителей. Книга снабжена обстоятельным комментарием, что в наше время - редкость. Кроме того, она богато иллюстрирована. Большинство из 240 фотографий, по которым можно проследить не только жизненный путь главного героя, но и его творчество, а также некоторые моменты еврейской истории в СССР, публикуется впервые. В конце приведены выступления самого актера и краткая хронология его жизни.

Алла Зускина Перельман, ежемесячный журнал на русском языке «Юг», , Ашкелон, Израиль, 2003

28 лет тому назад в Москве, после подачи документов, необходимых для оформления выезда в Израиль, я занялась подборкой того немногого, что у меня сохранилось из материалов о моем отце и его театре, ГОСЕТе (Московском государственном еврейском театре). В течение двух месяцев ожидания я несколько раз посещала Театральную библиотеку, чтобы пополнить свой домашний архив.

Почему я это делала?

Потому что если есть люди, которые, даже не отдавая себе в этом отчета, становятся выражением определенного пласта культуры, определенной эпохи,  духа своего народа, то одним из таких людей был мой отец.

Потому что еще тогда я считала себя обязанной рассказать Израилю и миру о славной и трагической роли, которая выпала на долю моего отца, еврейского актера Вениамина Зускина.

В течение всей моей жизни в Израиле, наряду с занятостью семьей и работой, я старалась хоть что-то сделать в этом направлении. Так, я входила в состав комиссии по установлению памятника в Иерусалиме, принимала участие в устройстве выставки о ГОСЕТе в Музее диаспоры в Тель-Авиве, выступала на митингах и собраниях, а также в школах перед детьми и молодежью, по радио и телевидению, давала различные интервью, писала статьи.

Четыре года назад, в день столетия со дня рождения Зускина, в иерусалимской  Синематеке, на основе моего письма, был организован вечер его памяти. Благодаря видеозаписи этого вечера и предоставленным мной дополнительным материалам и разъяснениям в 2000 году был выпущен документальный телефильм о Зускине.

И все же меня не оставляла мысль, что всего этого недостаточно, что если я хочу, чтобы о жизни и творчестве отца стало известно в полном объеме и с максимальной достоверностью, я просто обязана написать книгу.

Однако, прежде всего я должна была узнать, понять, сформулировать, определить – кем он был, мой отец Вениамин Зускин?

Жертвой?

Это верно, ведь такова его судьба. Тем не менее, несмотря на некоторые особенности того, что случилось лично с ним, сам факт, что еврей оказался жертвой, никого не может удивить, особенно у нас, в Израиле.

Актером?

И это верно, ведь такова его профессия. Тем не менее, несмотря на особенность его таланта, сказать так – значит не сказать ничего. Ведь в России – во все времена и по отношению ко всем населяющим ее народам, а уж в советское время и по отношению к евреям и подавно – театр был не местом развлечения, а средоточием культуры. Перефразируя известного поэта, можно сказать: актер в России – больше, чем актер. Доказательство? Полное уничтожение еврейской культуры и последующие гонения на евреев в Советском Союзе началось с физического уничтожения двух актеров – Михоэлса и Зускина.

Я прочла у драматурга и театроведа Александра Борщаговского: "Всего трагизма судьбы Вениамина Зускина, одного из самых ярких талантов мирового театра первой половины ХХ века, не понять вне контекста его артистической жизни и особых обстоятельств его ареста".

Задолго до того, как я это прочла,  для меня уже было очевидно, что между понятиями "Зускин-актер" и "Зускин-жертва" есть связь. Вот только оставалось решить – что предшествует чему: влияло ли предчувствие будущей трагедии на блеск его игры или его блистательная игра привела к скорбному концу? Чтобы в этом разобраться, понадобилось собрать множество данных.

Выйдя на преждевременную пенсию, я вплотную занялась сбором данных. Расспрашивала самых разных людей и рылась в архивах, в Израиле и в Америке, но больше всего, конечно, в Москве – в театральных библиотеках, фондах, музеях. Добралась и до архивов ФСБ, откуда вышла с папками, наполненными копиями протоколов следствия и суда.

Итак, материалы собраны, компьютер налажен, есть желание писать, есть время. Но… как это делается? Описать спектакли с тем восхищением, которое я испытывала, читая рецензии? Приложить ко всему этому протоколы суда и следствия, с пояснениями от себя? Не получится ли набор разрозненных текстов, не дающий цельного представления ни о человеке, ни о событиях? Да и не будет ли это просто скучно – и мне, и читателю?

Я снова и снова перечитываю накопившиеся тексты, продумываю все сначала. Постепенно начинаю понимать: и то, что я знала об отце, и другие события отцовской и окружающей его жизни, и рецензии, и даже протоколы – переплетаются между собой. Например, еще в двадцатые годы, в разгар европейских гастролей ГОСЕТа, сопровождавшихся фейерверком восторгов критики и публики, к театру и к отцу неотвратимо тянулась "рука Москвы". В страшные сороковые, когда уже не было Михоэлса, когда за отцом уже ходили по пятам, он выходил на сцену и свою боль вкладывал в свои роли.

Когда отца арестовали, я была слишком мала, а пока собралась писать книгу, многих очевидцев уже не было на свете. Так вот, это, может быть, прозвучит странно и страшно, но о многом, что происходило с отцом в жизни и на сцене, и о его отношении к тому и другому я узнала… из сказанного им на следствии и суде. Вернее, мне приходилось читать между строк и дополнять сказанное тем, что мне или другим было известно или что можно было домыслить.

Во всем этом было столько драматизма, что я решила назвать главы книги действиями, как в пьесе. Внутри каждого действия – переход от одного события отцовской жизни к другой, от одной роли, в театре или в кино, к другой. Каждое действие – этап жизни отца. Между действиями я решила дать "врезки" –  интермедии, состоящие только из кусков протоколов следствия и суда. Протоколы я привожу, не комментируя – сухой, казенный, безжалостный текст говорит сам за себя, – но подбираю их так, чтобы "сюжет" куска был связан с темой действий, между которыми он "врезан".

И коль скоро книга построена, как пьеса, в ней, разумеется,  не обошлось без пролога и эпилога, где тоже сочетаются актерская игра и допросы.

Моя книга – не воспоминания, а попытка передать моё видение отца, создать картину его жизни и его эпохи.

Я рылась в материалах, компоновала их, писала один вариант, другой, и все это делала с увлечением и полнейшей самоотдачей. Но вот – книга закончена, передана в издательство, наконец, вышла в свет. Как ее примут? Сумела ли я передать мое видение? При написании книги у меня было несколько как бы внутренних целей, граней, которые хотелось бы осветить. У меня начались страхи – достигнуты ли эти внутренние, конкретные цели.

Книга покинула типографию 9 августа 2002 – как и было мне обещано превосходным издателем Михаилом Гринбергом, накануне 12 августа, 50-летней годовщины со дня расстрела отца и других членов Еврейского антифашистского комитета 12 августа 1952 года.

А в конце сентября – начале октября 2002 года в Москве состоялся Четвертый фестиваль искусств имени Соломона Михоэлса.

Такие Фестивали проходят каждый год, начиная с 1998 года, продолжаются несколько дней и состоят из ряда мероприятий, в разных местах Москвы: в театрах, концертных или лекционных залах и т.д. Каждый Фестиваль посвящен какой-либо конкретной теме, так или иначе связанной с Михоэлсом или с еврейской культурой. Открытие и закрытие проходит обычно весьма торжественно.

На сей раз, в 2002 году, Фестиваль был посвящен, естественно, 50-летию со дня расстрела членов Еврейского антифашистского комитета.

Одним из мероприятий этого Фестиваля была презентация моей книги. Она проходила в конференц-зале Российской государственной библиотеки (бывшая Библиотека им. Ленина). Выступавшие на презентации, не все из которых были со мной знакомы, и из которых никто не знал о моих страхах, один за другим, не сговариваясь, отмечали именно те аспекты, с которыми мои и, как оказалось, их сомнения были связаны.

С одной из выступавших я была знакома, и очень давно – с момента моего рождения. Я говорю о Наталии Вовси-Михоэлс, дочери Соломона Михоэлса. Я знала, что она уже успела прочесть книгу, но не знала ее мнения. Она сказала, что и у нее были страхи – сумею ли я верно описать то, чем жили наши с ней отцы, ведь она старше меня и успела в той жизни участвовать, а я была ребенком. Но протоколы, неожиданно вклинивающиеся в описание яркой жизни, по словам Наталии, передают именно атмосферу той жизни. Итак, мой первый страх развеялся.

Михоэлс и Зускин в жизни, на сцене и в сознании тех, кто о них знает, связаны неразрывно, они как бы двойной символ советской еврейской культуры. Пытаясь докопаться до сути вещей, я поняла, что если вообще люди – люди, а не символы, что если у каждого человека своя индивидуальность, то это применимо и к этим двоим. Я обнаружила, что у них бывали и споры, и разногласия, и что ко многому они относились неодинаково. Сумела ли я, не умалчивая об этом, передать главное? Профессор Вячеслав Иванов, руководитель Отдела театра в Институте искусствознания в Москве, сказал на презентации, что наконец-то, благодаря моей книге, стали известны подробности о творчестве Зускина, а не только Михоэлса, как раньше, и что тем самым заполнен пробел в истории еврейского и мирового театра, которому оба они принадлежат. Конечно, я была этому рада, но больше всего меня порадовали слова Иванова о том, что в книге в равной мере отдана дань уважения к памяти обоих. Таким образом, и этот мой страх рассеялся.

А смогла ли я, не будучи искусствоведом, передать свое впечатление от спектаклей ГОСЕТа, которые я все "просмотрела" мысленно? Того же боялась выступавшая на московской презентации Зоя Копельман, исследователь литературы из иерусалимского Еврейского университета. Она отметила,  во-первых, новый и необычный, с ее точки зрения, жанр книги, а во-вторых, нечто, для меня очень важное, – что черно-белые страницы книги дают возможность увидеть цветной спектакль. Ну вот, еще один мой страх позади.

А факты? Достаточно ли они в моей книге достоверны?  Марлен Кораллов, литератор и активист Общества "Мемориал" (общество памяти жертв сталинизма), сказал на презентации, что раскрыл мою книгу с полнейшим недоверием, поскольку привык к произвольному обращению с фактами у многих авторов воспоминаний, но что в моей книге точность фактов его поразила. Так рассеялся мой последний страх.

Последний? Нет. Я уже упоминала, что книга вышла к годовщине расстрела. Смею ли я считать ее памятником отцу? Гриша Казовский, историк еврейской культуры из Еврейского университета в Иерусалиме, оказавшийся в момент презентации, как и Зоя, в Москве, сказал, что, согласно еврейской традиции, кадиш (поминальную молитву) по отцу читает сын. У Вениамина Зускина сыновей не было, только дочери, но, сказал Гриша, книга, написанная одной из его дочерей, – истинный кадиш.

Заключительный вечер Четвертого фестиваля, состоявшийся в заполненном до отказа огромном концертном зале "Россия", был посвящен расстрелянным 12 августа 1952 года... На просцениум вышла Ирина Горюнова, художественный руководитель фестиваля и вдруг… заговорила моими словами. Я была поражена – ведь книга только что вышла, а Ирина уже успела ее оценить. Она прочла отрывок, где я вспоминаю, как видела своего отца в последний раз.

Я прошу уважаемых редакторов и читателей журнала "Юг" мне поверить – я пишу о реакции на мою книгу только потому, что, если уж я рассказываю здесь о процессе ее создания, то без упоминания такой обратной связи мой рассказ был бы неполным. Буду счастлива узнать также мнение тех, кто когда-нибудь прочтет мою книгу.

Театральный музей-архив им. Исраэля Гура, Иерусалим, 17 ноября 2002

Добрый вечер!

Я благодарю хозяйку этого дома Любу Юниверг и Леню Юниверга и, конечно, Клару Эльберт за организацию этой встречи и за то, с какой любовью, трогательным вниманием и энергией они это сделали.

Наша встреча именно здесь и именно сегодня очень символична.

Зускин был выразителем еврейского духа, – и мы собрались в Иерусалиме. Зускин представлял еврейскую культуру, – и мы собрались в Еврейском университете. Зускин представлял еврейский театр, – и мы собрались в Mузее еврейского театра, и нас окружают экспонаты, связанные с Московским ГОСЕТом, театром, где Зускин играл…

Я благодарю издательство Гринберга за прекрасное издание книги и за то, что на всем пути моей совместной работы с издательством между мной и его издателем, редакторами и другими сотрудниками было полное взаимопонимание. Тот факт, что книга вышла именно в этом издательстве, тоже символичен, потому что издательство называется "Гешарим. Мосты культуры – Иерусалим-Москва". Зускин был еврейским актером, но был им в Москве и был убит в Москве.

Я благодарю профессора Мордехая Альтшулера, взволнованное  предисловие которого начинает эту книгу и который, так же как и Гриша Казовский, с самого начала поддерживал идею ее написания.

Я благодарю всех, кто вызвался сегодня здесь выступить, и вас, дорогие гости.

Собрав материалы для книги из разнородных источников, я  увидела, что у меня в руках – клубок. Распутывая клубок, я не только поняла значение фактов и событий, – я обнаружила, что сами собой разбиваются вдребезги устоявшиеся стереотипы и что для меня очень важно поделиться этим с читателем.

Первый стереотип – личность Зускина и все грани его деятельности.

Говорят, он был актер Б-жьей милостью, прежде всего движимый интуицией. Это лишь часть истины. За каждой сыгранной ролью скрывались упорный труд, работа над телом и духом, масса книг, знаний, раздумий. Да и было актерство хоть и главной его ипостасью, но не единственной.

О Зускине как режиссере знают мало. На сцене ГОСЕТа ему довелось ставить спектакли то в 37-м году, то в эвакуации, то после убийства Михоэлса, то есть в периоды, не позволявшие в полной мере проявить режиссерское мастерство. А вот певица, которой он ставил эстрадную программу, вспоминает о Зускине – и я это привожу в книге – как об удивительном режиссере, который на всю жизнь привил ей вкус и открыл ключ к таинствам высокого искусства.

Зускин был и педагогом, и об этом говорят – если вообще говорят – вскользь. Но уж если говорят… Один из его учеников вообще считал, что за всю историю искусства до Зускина только мастера Возрождения, такие, как Микельанджело или Леонардо-да-Винчи, умели, не скрывая, передавать своим ученикам все тонкости ремесла. При этом на его курсе в театральной студии был немалый отсев, потому что в искусстве Зускин не знал компромиссов. Вот вам и мягкий, не умеющий настаивать человек.

О периоде зускинского художественного руководства ГОСЕТом, после убийства Михоэлса, принято говорить снисходительно – мол, Зускин не создан для роли начальника. Это сущая правда. Но он сыграл эту роль. Я пишу о том, что он разбирался и в неактерских делах, так как до театральной студии был студентом технического ВУЗа, а поступив в театр, где не хватало сотрудников, работал и как актер, и как секретарь-машинистка, и как счетовод. Став худруком, он и начал со счетоводства и сразу понял, что театр нарочно держат в тисках нерентабельности, и понял, как с этим бороться, и впрямь принял несколько спасительных решений. То, что все это никого не спасло, от него уж никак не зависело.

Он и в Еврейском антифашистском комитете, из-за членства в котором его расстреляли, и на заседаниях-то не бывал – некогда, каждый вечер спектакль; да и вообще был там вроде бы "сбоку-припеку".  И опять – вроде бы. Современный историк считает Зускина ключевой фигурой, если не в Комитете, то в "Деле" Комитета. Ведь главным обвиняемым был убитый Михоэлс, так у кого можно попытаться выспросить о нем что-нибудь компрометирующее, как не у Зускина, самого близкого ему человека? И этот мягкий, измученный, тяжело больной человек, игравший в начале следствия навязанную ему роль, на первом же этапе временного затишья следствия одним из первых обвиняемых письменно отказался от своих показаний.

Второй стереотип. Вот мы к нему и подошли. Его название состоит из двух слов, которые пишутся через черточку: Михоэлс – Зускин. Это не просто стереотип, это миф, даже целых два. В одном мифе их близость и дружба окутаны сладко-розовой дымкой, в другом смакуется упоминание Зускиным на суде каких-то там недостатков Михоэлса. Мне очень хотелось показать не мифы, а живых людей, бывших неповторимым, непередаваемым, единственным в своем роде актерским дуэтом и связанных в жизни взаимной привязанностью, порой не свободной от конфликтов. Как могло быть иначе? Оба были страстны, и каждый из них был страстен по-своему.

Третий стереотип – я назвала бы его стереотипом жертвы – это сегодняшняя расстановка акцентов. Тот, кто о Зускине слышал, может, и знает, что он был актером, но игру его не видел и о его театре знает понаслышке, а вот трагическая судьба – это понятно всем, а уж тем более нам, израильтянам, тут и расписывать нечего. Несмотря на то, что, как я уже упомянула, в книге отведено определенное место трагическим событиям, я, готовя книгу об отце, так увлеклась тем, что узнала о вдохновенном творчестве и необыкновенности его театра, что мне просто не терпелось об этом рассказать. Вот и вышло, что в какой-то мере у меня сами собой расставились акценты – в пользу того, чем Зускин был, а не того, что с ним сделали.

То ли распутались мои клубки, то ли нет, но нить, за конец которой я ухватилась, повела меня по пути, оказавшемся для меня захватывающе интересным. И все же я так и не знаю, привела ли она к полной разгадке тайны – чем же все-таки было явление, именуемое "Зускин"?